Мне написала женщина из Донецка. Спросила, приеду ли я ещё на Донбасс. Я говорю: конечно, приеду.
И ещё написал ей: простите всех нас и держитесь. До встречи.
Она мне ответила, вот цитата:
«Да какое там „простите“, о чем Вы, Захар? Да, эта война наша уже всем осточертела. Но Богу так угодно, чтобы мы это все пережили. Конечно, другими людьми стали, и дети у нас другие. Зимой, помню, была поражена, как две моих коллеги буднично и привычно обсуждали в учительской, что теперь нужно особенно тщательно подходить к выбору одежды и белья, когда выходишь из дома. Мало ли, где сможешь оказаться: в морге, больнице, госпитале — попав под обстрел. Мой старший сын, студент последнего курса университета, ушел воевать в Первую Славянскую бригаду…».
И дальше:
«В жизни так все сложилось, что мины над головой летали, во дворе осколков после зимы полведра намели, а теперь еще и ребенок на войне, уже солдат, воин. И мысль в моей голове, чем бы я ни занималась, постоянно одна: только бы с ним ничего не случилось. Но мы победим, я точно это знаю».
Она преподаёт русский язык и литературу, и я никогда не видел этой женщины.
Но я совершенно спокойно понимаю, что всё сделанное мной, а сделано очень мало, и всё, что ещё сделаю, и все мои переживания, и всё, написанное здесь, и написанное ранее — для них, для этой женщины и её сына, для тех, кто чувствует и мыслит так же. И так же живёт.
А есть огромная группа людей — здесь в России, для которых эта женщина, преподающая русский язык, и её сын, пошедший в Славянский батальон — в лучшем случае никто, чужие.
Они о них не думают никогда.
И если в их дворе упадёт очередная бомба — они пожмут плечами, они же знают, что их «зомбировали».
Они всё знают. Ребята из «Парнас», и почти все симпатизанты «Парнаса», и всенародные певуны и певуньи, и певуны андеграундные, вырастившие за годы прозябания в подвалах тонкие белые картофельные хронопьи ножки, или рожки, не поймёшь, и наши любимые писательницы, и наши гламурные, в шоколаде и без, телеведущие, и наш демонические и языческие поэтессы, и прочие орлуши и капуши, и преподавательские составы целых ВУЗов, и всё жюри премии «Нос» поголовно, и редакции многих «толстых» журналов тоже почти поголовно, и театральная общественность в огромном количестве, и кинематографическая, и половина националистов, и дюжина «левых» фриков, и, увы и ах, многие министры, и так далее, и так далее.
Это ещё хорошо, если пожмут плечами, на самом деле многие настроены куда более радикально.
Одно из светил прогрессивной мысли — публицист Анатолий Стреляный, торжественно объявляет: «Украинизация теперь будет подразумевать не просто разрыв с Россией, а с русскостью. Дерусификация станет синонимом украинизации. Одно искореняем, другое вкореняем. Так и только так, если не болтать, а делать дело с открытыми глазами».
В России и за пределами России существует огромный класс людей, которые не просто говорят на русском языке — они зарабатывают себе на жизнь при помощи русского языка, используют его, составляя из него слова, или строки, или сценарии, или статьи, или сериалы — и при этом они не будут против, и даже будут «за», активно и агрессивно «за», если миллионы людей, тоже говорящих на том же самом языке, дерусифицируют.
Тут не важно, почему это случится — потому что «сами виноваты», потому что «Стрелков», потому что «Путин», потому что «а нечего было на чужое зариться», или ещё по сотне других крайне убедительных причин.
Тут важно, что дерусифицируют, и всё. Заодно заставят учить чужую, дурацкую, ряженую, в дурацком колпаке историю. И нашим товарищам, и друзьям, которые нам показывают на русском языке кино, поют и пляшут, и руками машут, и пишут, пишут, пишут — им будет в радость.
И когда я хочу уложить осознание этого простого факта в голове — он у меня всё равно никак не помещается, всё время какой-то угол мешает, какой-то хлястик торчит, сквозняком леденит затылок из невидимой щели, и я чувствую, что заболеваю от этого.
Где-то в Донецке живёт учительница русского языка, которая во дворе может ведро осколков собрать, а сын её, студент, взял автомат и ушёл на войну. И мать говорит: «Мы победим».
Где-то в Москве сидят юные или перезрелые поганцы с рыбьими глазами, которые рассказывают нам про морлоков и зомби, про наш «ссаный фашизм», про наше убогое православие, и про рабскую натуру нашего народа.
Наверное, всё на своих местах. Наверное, так и должно быть. Наверное, в этом есть смысл.
Но когда я говорю, что он мне ясен, я вру.
И ещё написал ей: простите всех нас и держитесь. До встречи.
Она мне ответила, вот цитата:
«Да какое там „простите“, о чем Вы, Захар? Да, эта война наша уже всем осточертела. Но Богу так угодно, чтобы мы это все пережили. Конечно, другими людьми стали, и дети у нас другие. Зимой, помню, была поражена, как две моих коллеги буднично и привычно обсуждали в учительской, что теперь нужно особенно тщательно подходить к выбору одежды и белья, когда выходишь из дома. Мало ли, где сможешь оказаться: в морге, больнице, госпитале — попав под обстрел. Мой старший сын, студент последнего курса университета, ушел воевать в Первую Славянскую бригаду…».
И дальше:
«В жизни так все сложилось, что мины над головой летали, во дворе осколков после зимы полведра намели, а теперь еще и ребенок на войне, уже солдат, воин. И мысль в моей голове, чем бы я ни занималась, постоянно одна: только бы с ним ничего не случилось. Но мы победим, я точно это знаю».
Она преподаёт русский язык и литературу, и я никогда не видел этой женщины.
Но я совершенно спокойно понимаю, что всё сделанное мной, а сделано очень мало, и всё, что ещё сделаю, и все мои переживания, и всё, написанное здесь, и написанное ранее — для них, для этой женщины и её сына, для тех, кто чувствует и мыслит так же. И так же живёт.
А есть огромная группа людей — здесь в России, для которых эта женщина, преподающая русский язык, и её сын, пошедший в Славянский батальон — в лучшем случае никто, чужие.
Они о них не думают никогда.
И если в их дворе упадёт очередная бомба — они пожмут плечами, они же знают, что их «зомбировали».
Они всё знают. Ребята из «Парнас», и почти все симпатизанты «Парнаса», и всенародные певуны и певуньи, и певуны андеграундные, вырастившие за годы прозябания в подвалах тонкие белые картофельные хронопьи ножки, или рожки, не поймёшь, и наши любимые писательницы, и наши гламурные, в шоколаде и без, телеведущие, и наш демонические и языческие поэтессы, и прочие орлуши и капуши, и преподавательские составы целых ВУЗов, и всё жюри премии «Нос» поголовно, и редакции многих «толстых» журналов тоже почти поголовно, и театральная общественность в огромном количестве, и кинематографическая, и половина националистов, и дюжина «левых» фриков, и, увы и ах, многие министры, и так далее, и так далее.
Это ещё хорошо, если пожмут плечами, на самом деле многие настроены куда более радикально.
Одно из светил прогрессивной мысли — публицист Анатолий Стреляный, торжественно объявляет: «Украинизация теперь будет подразумевать не просто разрыв с Россией, а с русскостью. Дерусификация станет синонимом украинизации. Одно искореняем, другое вкореняем. Так и только так, если не болтать, а делать дело с открытыми глазами».
В России и за пределами России существует огромный класс людей, которые не просто говорят на русском языке — они зарабатывают себе на жизнь при помощи русского языка, используют его, составляя из него слова, или строки, или сценарии, или статьи, или сериалы — и при этом они не будут против, и даже будут «за», активно и агрессивно «за», если миллионы людей, тоже говорящих на том же самом языке, дерусифицируют.
Тут не важно, почему это случится — потому что «сами виноваты», потому что «Стрелков», потому что «Путин», потому что «а нечего было на чужое зариться», или ещё по сотне других крайне убедительных причин.
Тут важно, что дерусифицируют, и всё. Заодно заставят учить чужую, дурацкую, ряженую, в дурацком колпаке историю. И нашим товарищам, и друзьям, которые нам показывают на русском языке кино, поют и пляшут, и руками машут, и пишут, пишут, пишут — им будет в радость.
И когда я хочу уложить осознание этого простого факта в голове — он у меня всё равно никак не помещается, всё время какой-то угол мешает, какой-то хлястик торчит, сквозняком леденит затылок из невидимой щели, и я чувствую, что заболеваю от этого.
Где-то в Донецке живёт учительница русского языка, которая во дворе может ведро осколков собрать, а сын её, студент, взял автомат и ушёл на войну. И мать говорит: «Мы победим».
Где-то в Москве сидят юные или перезрелые поганцы с рыбьими глазами, которые рассказывают нам про морлоков и зомби, про наш «ссаный фашизм», про наше убогое православие, и про рабскую натуру нашего народа.
Наверное, всё на своих местах. Наверное, так и должно быть. Наверное, в этом есть смысл.
Но когда я говорю, что он мне ясен, я вру.