Захар Прилепин, родившийся в 1975 году в деревне Рязанской области, в юном возрасте вступает в ряды ОМОНа и вместе с этим спецподразделением российской полиции принимает участие в боевых действиях в Чечне. Он крепко сложен, невысокого роста, хотя черты лица нежные, как у мальчика. Он с удовольствием носит резиновые сапоги и защитный костюм, держит в руках автомат «Калашникова», любит турбо-рок, сербскую музыку, набравшую популярность в период войны на Балканах. Как я понимаю, покопавшись в интернете, Прилепин общается с Кустурицей, еще одним великаном, не дающим покоя нашей совести. Не так давно писатель поехал отстаивать патриотизм за границу, в пророссийский регион Украины, на Донбасс. «Я не люблю войну, у меня нет никакого желания провести всю свою жизнь с оружием в руках, просто мне не нравится, когда на дома падают бомбы, убивая стариков и детей». Участник национал-большевистского движения Эдуарда Лимонова (того самого Лимонова, о котором Эммануэль Каррер написал одноименный роман) Захар Прилепин и сам не просто заметный, а весьма заметный писатель, знаменитый прежде всего своим романом, опубликованным в Италии издательством Voland, «Обитель».Это 800-страничный том, получивший множество литературных премий у себя на родине, который читается, как все великие русские романы, с удовольствием и интересом, благодаря частой смене языкового регистра, документальному богатству, многообразию персонажей, населяющих лагерь на Соловках в 20-е годы XX века, когда разворачивается действие романа. Действующие лица — невежественные крестьяне и ленинградские интеллектуалы, поэты и священники, шпионы и проститутки, ученые и участники преступных группировок.
«Обитель» — насколько нам известно, первый русский роман о советской лагерной системе, не основанный на мемуарах. Захар Прилепин, бывший подростком во время распада СССР, не является ни свидетелем, ни жертвой Гулага, как и его родители, отец — преподаватель истории, мать — медсестра, представители среднего класса российской глубинки, хранительницы ценностей, которые подавила российская революция и эволюция ее в государство: земля, народ, равенство, интернационализм, сопротивление, сила, гонка вооружений, наука, техника, социальный эксперимент, применение силы «за наших». Тема лагерей — это топос современной русской литературы, «обеспокоенной, — как пишет в послесловии Николетта Марчалис (Nicoletta Marcialis), — необходимостью сведения счетов с прошлым». Здесь, однако, очень мощная повествовательная линия, попытка проникнуть в сознание надзирателей. Или палачей. Неслучайно в России «Обитель» часто сравнивают с романом Джонатана Литтелла (Jonathan Littell) «Благоволительницы».
Прилепин рассказывает: «Я хотел написать рассказ или, самое большее, короткий роман. Потом начал копаться в архивах и нашел невероятное количество удивительных историй, где чекисты и их враги — революционеры, контрреволюционеры, православные, мусульмане, кавказцы, поляки — оказываются вовлечены в самые сложные и разнообразные формы взаимосвязей. Это роман не о Гулаге. Гулаг появился после Соловков. То, что описывали Солженицын и Шаламов — это не Соловки. В моем романе рассказывается история первой стадии развития советской карательной системы. Была какая-то правда-неправда, была идея выковать нового человека. Она провалилась. Они проиграли. Произвели на свет лишь какое-то кровоточивое месиво. Но мне было важно понять, где это начиналось, как это происходит постепенно, шаг за шагом. Полные иллюзий, люди идут прямо в ад. Вот что мне было интересно».
Издатель связал нас с Прилепиным через электронную почту, писатель был в поездке где-то между Москвой и Санкт-Петербургом. Брать интервью по электронной почте — сложная задача, тебе не хватает мимики собеседника, его голоса, перемен тона от серьезного к насмешливому. Такой разговор может вызывать раздражение.
Выковать нового человека — этот аспект играет большую роль в книге, в нем есть своя грандиозность и, в то же время, он отдает безумием. Это безумие передает в Соловках назойливый крик вездесущих чаек, летающих низко уже отнюдь не в поисках морской добычи, а потому что они превратились в жадных охотников за мертвечиной. Захар Прилепин, перед тем как писать роман, жил на Соловках, и одно из достоинств его произведения — это сила света и пейзажа, описание крепости, красных куполов монастыря, лесов и населяющих их животных. Он изучал богатые источники о том, что происходило в этой тюрьме.
Чем являются для писателя эти рассеянные в Белом море кусочки суши? Служат ли они отражением российского общества, его истории, его насилия? «Соловки — это монастырь, тюрьма, но это еще и место, где уже позднее, в конце 30-х годов получали образование российские ребята, сражавшиеся во Второй мировой войне, спасая мир от нацизма. В этом (и только в этом) смысле Соловки — это зеркало России, но не в том смысле, что вся Россия — это огромная тюрьма, как многим на Западе нравится себе представлять, как будто из этого непременно следует вывод, что они сами живут и всегда жили свободно».
На Соловках в 20-е годы люди умирали от истощения, устраивались расстрелы, была коррупция, существовали доносчики и карательные отряды. Там был также театр и местная газета, школа и научные лаборатории, был учрежден природный заповедник, биологическая обсерватория, велась добыча йода. Обо всем этом рассказывается в романе, он воскрешает в памяти, как в концентрированном пространстве, попытки образования и пропаганды в целях построения нового мира, подкрепленные революционной утопией. Директор тюрьмы в романе — движущая сила инноваций, вводимых в колонии, Федор Эйхманис — списан с реально существовавшего исторического персонажа, Эйхманса, занимавшего должность директора тюрьмы и в результате расстрелянного во время чисток 1937 года. «Это лаборатория», — говорит директор Эйхманис. А в социальной лаборатории всем тем, кто умел что-то делать и мог внести вклад в строительство нового общества, находилось применение, к ним даже лучше относились: выдавали лучшее, более разнообразное питание, их труд оплачивался, им давалась возможность что-то купить в магазине. Это были заключенные контрреволюционеры, революционеры, монахи, ученые, спортсмены, поэты. Обычные же преступники находились в худших условиях, они были люмпен-пролетариями карательной системы: насилие было в порядке вещей, банды противостояли друг другу, тяжкий принудительный физический труд усугублялся произволом и жестокостью глав группировок. Обычные зеки, невежественные и жестокие, — постоянный фон и вторая линия романа, — иронизируют над указаниями дирекции лагеря: да как же можно в школу ходить после того, как весь день баланы тягали?
«Власть тут не советская, а соловецкая», — шутит один из этих глумливых, поднимающих все на смех и не поддающихся образованию персонажей. Я рассказываю Прилепину анекдот советского времени, где старушка спрашивает об идее революции как социальной лаборатории: «Я понимаю важность эксперимента, но почему бы не провести его сперва в лабораторных условиях?» И хотя это всего лишь анекдот, мне он всегда казался интересным, так как он обозначает дистанцию между властью и жизнью простых людей. Прилепина же он привел в ярость: «Советские эксперименты нужно понимать в контексте всемирной истории, а не через анекдоты о старухах. К моменту наступления российской революции третий мир был во власти колониальных держав, и даже в ваших странах белого мира пролетарии и крестьяне существовали в условиях крайней нищеты. Большевики устроили переворот в мире, у них были огромнейшие планы, они добились огромных успехов и совершили огромные ошибки. Я готов дискутировать на эту тему, отталкиваясь исключительно от истории своей страны». Он продолжает: «Вы, европейцы, не тратите времени на лицемерные истории о демократии, толерантности и правах человека, пока под монотонный шорох этих понятий уничтожаются неудобные режимы, происходит убийство сотен тысяч людей, а другие умирают от голода и болезней? Миллионы людей бегут из своих стран, оказавшихся под бомбежками. Я не понимаю, как вам приходит в голову рассказывать мне анекдот об экспериментах, когда прямо сейчас вся Европа оказалась жертвой огромного опыта».
После того как предельно ясно была проведена демаркационная линия между «ними» и «нами» (Россия, Третий мир, с одной стороны, Европа и Запад, — с другой), мы переходим к теме нашего разговора. Вы написали исторический роман, который дистанцируется от лагерной мемуаристики XX века, но Вы молоды и не являетесь ни свидетелем, ни жертвой того времени. Какую точку зрения Вы приняли? «Работая над книгой, я ставил перед собой простую цель: в отличие от Александра Солженицына, я имел преимущество работать с документами Гулага, не ограничивая себя исключительно рассказами заключенных, которые не всегда подтверждаются, а, напротив, часто опровергаются документами. Мне интересно было показать Гулаг глазами заключенного, а также с точки зрения надзирателя, чекиста».
Прилепин пишет гораздо лучше, чем ведет полемику, от его ответа веет ревизионизмом в отношении советских лагерей, в то время как в романе он рассеивается благодаря тому, что действие происходит в первые послереволюционные годы. Соловецкие острова, с одной стороны, уже были крепостью и тюрьмой в царскую эпоху, монахи, жившие там, как столпники, научились заниматься тюремным управлением. Один из наиболее любопытных и интересных аспектов романа — это как раз роль монахов. В советской тюрьме они являются заключенными, но ведут при этом ту же жизнь, что и до революции — молятся и управляют тюрьмой. Так заново повторяется российская история, как рассказывает один из персонажей: «Чекист, впервые поднявший над Соловецким монастырем красный флаг, сел сюда как заключенный… Их всех сюда же и посадят. И здесь же и зароют. Тут Бог близко. Бог далеко от себя пропащих детей не отпускает. Этот монастырь — не отпускает! Никогда! Бунт в 1666 году был — его подавил Иван Мещеринов, подчинённые ему стрельцы побивали монахов камнями, устроили тут бойню, и трупы потом не хоронили. Так Иван Мещеринов сам вскоре сел сюда же!» Главным героем романа является нагловатый молодой заключенный по имени Артем. Его злоключения, наивные мысли, дух сопротивления становятся лейтмотивом произведения, в котором каждому герою предоставляется своя сольная партия. Не всегда происходящее с Артемом правдоподобно, с его отношением к птицам, оленю Мишке и псу Блэку, вниманием к внутренним голосам и чувству голода, наполняющему его рот слюной, интересом к красивой и опасной чекистке Гале, с которой у него завязываются отношения, как в «Ночном портье», только роли оказываются перевернуты. Но, как на пугающих сказочных иллюстрациях Ивана Билибина, легкий ритм становится организующим началом всех картин, всех эпизодов этого длинного повествования.
Роман Прилепина насыщен литературными аллюзиями, начиная с французского эпиграфа, отсылающего к «Войне и миру». Однако в последовательности эпизодов, в каждом из которых в фокусе оказывается новый персонаж, кажется, заложена аллюзия на серийность телевизионных фильмов. Как и в киноязыке, здесь превалирует диалог. Как влияет на Ваш язык кинематограф, телевидение и интернет?
«Я читаю современную итальянскую литературу и не вижу в ней особых черт XXI века, как и в произведениях Памука, Франзена, Уэльбека, Литтелла. Визуальный, сериальный язык — боже мой — да я его без проблем могу найти и в "Анне Карениной" Толстого, и в "Идиоте" Достоевского. Только в то время не было этих слов».
Джонатан Франзен (Jonathan Franzen), Мишель Уэльбек (Michel Houellebeck), Джонатан Литтелл. Система аллюзий, в которую прекрасно вписывается творчество Прилепина, как мозаика, в панораму неполиткорректной литературы.
Прилепин рассказал о чеченской войне, пережитой на его непосредственном опыте, в романе «Патологии». Вы часто цитируете Льва Толстого и Эрнеста Хемингуэя. Если говорить о России, то я бы добавила еще Василия Гроссмана. Какие отношения связывают, на Ваш взгляд, литературу и войну?
«Гроссман, на мой взгляд, здесь совершенно ни при чем. Никакой связи в целом между литературным творчеством и войной нет, каждый автор проживает ее по-своему. Толстой и Хемингуэй сознательно шли в места конфликтов, как и поэт Николай Гумилев (он добровольцем пошел воевать в Первой мировой, был расстрелян как контрреволюционер в 1921 — прим. автора). Василий Гроссман весьма популярен на Западе, поэтому к нему часто отсылают, но существует значительное количество хороших русских писателей, воевавших во Второй мировой и по какой-то причине не соответствующих параметрам западных издателей: у романа, где есть коммунисты, но не поднимается еврейская тема, шансы на публикацию в два раза меньше. Юрий Бондарев, к примеру, воевал во Второй мировой и написал шедевральные романы о войне, но его не переводят, по меньшей мере уже лет 25. В его книгах чересчур много доблестных советских героев. Они должны были быть немного хуже».
Мы возвращаемся к конфликту на Украине. Многие украинские интеллектуалы и писатели, в том числе русскоязычные, участвовали в протестах на Майдане. Как Вы к ним относитесь? «Киевские интеллектуалы временно выжили из ума, учитывая, что они решили избавиться от коррумпированного правительства в компании откровенно фашистских группировок, добившись, помимо прочего, смены одного коррумпированного правительства другим, еще более коррумпированным. Я могу тут лишь посочувствовать».
Русский национал-большевизм 4.0 сослужил свою службу.
Иоланда Буфалини (Jolanda Bufalini)