Какой там Сенцов террорист, я не знаю. Но враг откровенный, сильный и целеустремленный. Ума большого, и тем более творческого, я в его словах не заметил, кроме убежденности в праве Майдана и самоорганизованных добробатов подавлять любыми средствами всех несогласных с укронационалистами. Мастер Каморки
О лег Сенцов и Александр Кольченко, осужденные на 20 и 10 лет по делу о терроризме, провели в российских тюрьмах и лагерях больше пяти лет.
Седьмого сентября их и 33 других украинских заключенных обменяли на 35 человек с другой стороны. «Новая» стала единственным российским изданием, с которым Олег Сенцов согласился говорить. В интервью он рассказал об «атмосферном давлении» тюрьмы, встречах в неволе с грушниками и ополченцами, будущей борьбе за Украину и прожитом «как надо» кусочке жизни...
...С первых часов ареста было ощущение, что ситуация серьезная и она надолго. На сотрудничество я не пошел, на обыске ничего не было,
я им [сотрудникам ФСБ] говорю: «Ну что, ребята, все, разбег?» Они: «Нет, ты попал к нам, ты от нас уже не уйдешь».
Дело ж потихоньку росло. Поймали меня, ничего не нашли, кроме показаний на меня, причем показания были вялые, расплывчатые. Потом показания начали дополнять в угоду следствию, лепили-лепили под меня дело. Не под меня лично, Сенцова, — под группу. Просто так получилось, что я ее возглавил. Для них что я, что Серебренников… Случайный выбор. Мы все для них навоз, растопчут и не увидят. У них есть Путин, остальных они не принимают за людей.
Когда следствие уже закончилось, меня должны были перевести в Ростов на суд, я остался один на один с главным следователем. Уже должен был прийти конвой, у нас была минута. И, понимая, что больше мы не увидимся, он спросил: «Ну что, давать будете показания в суде?» Я: «Нет, смысл какой?» — «А что, было бы интересно послушать, что там было на самом деле».
Меня так поразило, что он сам понимает: все, что он слепил, — не очень. Они [органы следствия] как размышляют? Оперативник считает, что, раз он тебя поймал, надо заставить тебя признаться. Следователь — что ты не виноват, но опасен для государства, поэтому надо тебя посадить. Судья понимает, что доказательства липовые, но следователи просто так никого не приводят, и раз такое требование государства, надо сажать. Все выполняют свою работу, ничего личного.
Я помню, на обыске все вышли, один оперативник со мной остался и говорит, просто по-человечески: «Так-то тебя жалко. Но уже ничего не поделаешь».
— Вам часто сочувствовали сотрудники СИЗО и лагерей?
— Единственный случай был. Молодой конвоир на этапе, я ехал в автозаке, сказал: «Я тебя читаю, смотрю, поддерживаю». Больше сочувствия не было, особой злобы, жестокости — тоже. У меня была красная полоса (отметка в документах заключенного, что он склонен к побегу. — Е.Р.), поставили в Лабытнангах. Днем каждые два часа приходили в барак и проверяли, и каждые два часа ночью приходил патруль и светил мне в лицо. Кто-то мог светануть — и все, а кто-то пакостил и светил в глаза, пока не проснешься. Оказалось, не так много ублюдков. Физическую силу там никогда не применяли, но попытки унизить, морально растоптать были на каждом шагу. Чем ниже уровень — тем больше сотрудник свободен в своих действиях, неподотчетен.
Полковник не может себе позволить резкие выражения. А какой-нибудь сержант может что угодно сделать, чисто от себя, потому что он «за русский мир», а ты «бандеровец».
— Они действительно так думают? Пропаганда работает?
— Абсолютно...
Обвинение
— Как и тому вашему следователю, мне интересно, было ли что-то из того, что вам вменяют, на самом деле?
— Мне нечего скрывать. [В Крыму] была каша. Тут захват, тут войска, тут люди пропадают. Было много встреч и разговоров.
Предлагали сумасшедшие вещи: давайте сделаем партизанские отряды, уйдем в леса. Люди, которые нигде не были… Я приехал с Майдана, поучаствовал в уличных боях, почувствовал, как это, когда лицом к лицу… Смотрел на них: дети, яки не знают, что говорят.
Каждый делал, что мог: кто-то флаги срывал российские, где-то окно разбили, кто-то поджег дверь русской общины Крыма… Это хулиганский поступок, он даже для милиции не был событием. Завели дело по статье 167 вашего российского кодекса (УК РФ, «Умышленное уничтожение или повреждение чужого имущества»). Дело было практически тупиковое.
— Вы участвовали в этом?
— Нет. Я за Украину, я против путинской России и буду бороться как могу, но я не поддерживаю действий, направленных против здоровья других людей, даже военных. Они в нас не стреляют — значит, мы не имеем права стрелять в них.
Потом прошла команда, что нужно под выборы президента Украины показать, что Украина агрессивна, хочет взорвать Крым, и показать крымчанам: вот она угроза, мы вас спасаем. Они начали вести обыски, задерживать людей.
Нашли Чирния (крымский историк Алексей Чирний, одноделец Сенцова, признал свою вину и заключил досудебное соглашение о сотрудничестве. Приговорен к семи годам тюрьмы. — Е.Р.), начали за ним следить, прослушивать. Арестовали, привезли в подвал, попытали, он со всем согласился. Но он сам виноват, он был наци практически. Есть видео, где он ходит в нацистской форме. У меня или у Саши Кольченко, антифашиста, ничего не может быть общего с этим человеком, мы и не были знакомы.
Потом задержали Афанасьева (Геннадий Афанасьев признал вину, сотрудничал со следствием, дал показания, которые легли в основу обвинений Олега Сенцова и Александра Кольченко, но позже отказался от них, заявив, что дал их под пытками. — Е.Р.). Я с ним несколько раз общался, мы с ним пару парней спасли, вывезли из Крыма. Потому что люди тогда пропадали, до сих пор двух моих друзей не нашли. Вася Черныш (житель Севастополя, активист «Автомайдана», бывший сотрудник СБУ, участник украинского сопротивления в Крыму. Пропал 15 марта 2014 года. — Е.Р.) и Тимур Шаймарданов (житель Симферополя, активист «Украинского народного дома», координатор сопротивления в Крыму. Пропал 26 мая 2014. — Е.Р.). Когда задержали Афанасьева, я не знал — кто, за что, надо было выяснить, что с ним происходит, помочь. Потом он начал мне звонить, я понял, что под давлением, что меня тоже ищут.
У меня была возможность уехать, больше суток, но я не уехал, потому что ни в каких противозаконных вещах не участвовал. Многих с «Автомайдана» задерживали, били и отпускали, потому что ничего предъявить не могли. Проукраинской позиции мало для обвинения, я был спокоен, но меры безопасности принял, жил в другом месте, но они меня смогли вычислить через машину.
— На суде вы говорили, что во время допросов вас пытали.
— Все действия со мной уже описаны. Есть люди, которые пережили намного больше. В тюрьме каждого второго допрашивают так же, как меня, или намного хуже. Система только так и работает. Из-за того, что ко мне такое большое внимание, я не хочу про это… Про Пшеничного (фигурант дела о хищениях у Минобороны Валерий Пшеничный, насмерть запытанный в тюрьме. — Е.Р.) вы читали? Вот про это надо говорить. Про меня не надо.
— Костя Котов…
— Я с ним вообще не знаком. Есть такие парни, которые делают свою работу, а про них вообще никто не знает. Я, например, в Крыму делаю свою работу, вывожу военных. Мне говорит начальник: «Как тебя зовут? Нас все бросили, ты нас вывез. Ты кто вообще? Зачем тебе?» — «Не важно. Счастливой дороги». Костя и многие другие делали то, что могли, и не выпячивали себя. Я с ним чувствую моральную связь, потому что я такой же: делаю и не выпячиваю себя.
«Он за дело кого-то убил, а я — террорист»
— Как складывались ваши отношения с заключенными?
— Я сидел в маленьких бараках на 50–60 человек. Там были простые люди. Кому-то просто не повезло в жизни, кто-то случайно попал, кто-то с детства по комнатам милиции. Большинство не интересуются политикой, им безразлично, смотрят Муз-ТВ, ТНТ… Из остальных меньшая часть меня поддерживала, чуть более большая часть, наоборот. Но есть неписаные тюремные законы, которые запрещают что-то предъявлять. С этим проблем не было. Но агрессивная среда чувствовалась всю дорогу. Атмосфера, что ты чужой, что как враг приехал к нам.
— То есть, например, к мужику, который по-пьяни зарубил кого-то топором, относились лучше?
— Конечно. Он за дело кого-то убил, а я — террорист. Конечно, никто этого не говорит впрямую, но атмосфера давит, как повышенное атмосферное давление.
— В последнем слове на суде вы рассказывали, что встретили в тюрьме ополченцев и сотрудника ГРУ, которые воевали на Донбассе. Как вы с ними пересеклись?
— С ГРУшником мы встретились в ростовском суде, заседание по его делу шло параллельно с моим. Он участвовал в захвате Крыма, был под Иловайском, стрелял в моих собратьев. Ненависти я к нему не испытывал. Как смерть уравнивает, так и тюрьма. Мне было интересно узнать у него, что же там было. Я был поражен, что еще 24 марта, за три дня до захвата зданий [Верховного совета и Совета министров Крыма] они перевезли из Новороссийска в Севастополь военные катера. Оперативный план захвата Крыма появился за несколько дней. И второе: «Под Иловайском, — он говорил, — все основные вещи делали мы. С ополченцами мы не контактировали». Все основные бои 2014 года, которые нанесли ущерб украинской армии, вела российская армия.
Ополчение проигрывало, и если бы Россия не вмешалась, не ввела войска напрямую, к осени 2014 года ДНР бы уже запинали.
Я увидел человека, который прямо об этом говорил. Ему не было смысла врать, потому что он садился в тюрьму.
— Не за военные преступления?
— Бытовуха. ГРУшники привыкли убивать. Он встретил полицейского, тот сделал ему замечание, и он его просто убил.
А ополченцев я встретил на этапе. Один воевал за деньги, совсем невменяемый был, то вешался, то вскрывался. А другой был домашний мальчик, такой комсомолец, 21–22 года. Он был в розыске в России за экстремизм и в 2014 году приехал в Новороссию строить новую Россию, независимую от России. За год с него это все, конечно, сошло. Я спросил: «Сколько ты воевал?» — «Был в одном бою». — «Что за бой?» — «По нам стреляли, мы бежали». В остальное время они что-то охраняли.
Все проходило под российским кураторством, он это увидел и был в шоке: шел против Путина, а оказывается, опять за Путиным пошел.
Я задал ему вопрос: «2014 год, бои, регулярная армия. Как вы могли противостоять?» — «А чё, у нас всего было больше: танков больше, «градов» больше, артиллерии больше. Конечно, нас не могли победить». Откуда все это? Он понимал. Потом он поехал в Ростов отдохнуть, где-то напился, его забрали в полицию, обнаружили, что он в розыске, и забрали. Ненависти к нему я не испытывал. Такой гусенок, чё, бить его за это?
— На первой пресс-конференции вы говорили, что вас арестовали за два дня до того, как вы должны были уехать на Донбасс?
— Да. Я два месяца был на Майдане, когда он закончился, неделю сидел в штабе «Автомайдана», много было организационной работы. Чуть стал разгребать, увидел по телевизору, что начался захват Крыма. Многие не поняли, что это серьезно. У нас полстраны тогда горело: и Одесса, и Харьков, и Донецк с Днепром.
Я понял: ребята, я поехал домой, там начинается заваруха. Приехал через два дня [после захвата правительственных зданий], сразу включился в работу: коммуницировал, координировал…
Я не могу сказать, что я взял командование на себя, но сделал все, что мог, и, как потом оказалось, сделал много. А уже в конце апреля — начале мая стало ясно: начинает гореть Донбасс. В Крыму ничего уже нельзя сделать, мы проиграли Крым. И я принял решение, что еду туда, у меня были друзья в добробатах, думал вступить туда, взял билет на Киев. [Во время ареста] его нашли: «А, ты пытаешься сбежать». Поэтому я не доехал до войны, я приехал в тюрьму...
«Враги, как бы, сожгли родную хату»
— Вы собираетесь участвовать в кампании по освобождению политических заключенных?
— На мне лежит обязательство говорить о них. Я не правозащитник, я организатор, я всю жизнь работаю с людьми и процессами. Меня не тянуло в правозащиту, но сейчас я занимаюсь общественной деятельностью, меня жизнь вынесла. Уйти в тень и сказать: ребята, всем пока, — я не могу. Я буду делать все что могу для своей страны, для борьбы с режимом Путина, для поддержки политзаключенных. Делать что-то конкретное — носить передачи, узнавать про конкретные судьбы — у меня немножко не хватит времени. Я буду делать это на другом уровне, у меня уже сейчас расписаны поездки по всему миру до конца года, уровень встреч будет серьезный.
— Можете привести примеры?
— Не важно. Я не люблю говорить про свои планы. Я буду делать то, что я считаю нужным, то, что я могу. Но это не будет правозащитная работа, это будет публичная работа касаемо политических заключенных. Всех. Я не буду на личности переходить, не буду в это вникать, меня тогда не хватит на большое и важное. Я кусок возьму для себя и, не распыляясь, буду там топить.
— Вы вышли из тюрьмы в другую страну, другой город …
— Вы неправильно ставите вопрос, потому что вы не знаете мою судьбу. Я жил практически на два города. В Симферополе мне уже было душно, тесно. Я перерос этот город давно и после тюрьмы вернулся в Киев, домой. В Крыму уже, к сожалению, враги, как бы, сожгли родную хату.
Раскол прошел по моим друзьям, по моей семье. Касательно моего круга общения — многие уже выехали сюда. Потому что в Крыму душно, он сейчас превратился в тюрьму, как и вся Российская Федерация.
— Шаламов писал, что лагерный опыт полностью отрицательный, а Солженицын — что это бесценное испытание. Что показал ваш опыт?
— Проблема не в тюрьме, а как вы внутренне к ней относитесь. Тюрьма перемалывает каждого второго в хлам. Я видел, как за полгода люди себя загоняли просто в точку. Мне тюрьма далась не так трудно, как другим. Может, я не такой впечатлительный, может, лучше был подготовлен. Я себя чувствовал… не скажу, комфортно, но спокойно. Не было катастрофы. А что лагерный опыт плохой… Любой опыт хороший.
Нужно было — я отсидел. Прожил этот кусочек жизни как надо.
— Чем вы занимались в тюрьме?
— Я очень много читал, много писал, 15 тетрадок. Дневник голодовки, пять сценариев, из которых три уже полностью закончены, два романа, два сборника рассказов, плюс заметки какие-то… Говорят, что я разговариваю цитатами. Что-то говорю — и уходит в народ. Но я еще и пишу цитатами. Я могу написать книгу цитат. Может, я когда-то ее издам. Еще я занимался английским. Спорт, физкультура. Я стараюсь себя физически поддерживать. Все увидели, что я вышел: «вот, он в такой хорошей форме» [после голодовки]. Но я же этот год не лежал на диване, я занимался, чтобы здоровье уберечь и к новой голодовке готовиться.
— Вы изменились за это время?
— Любой человек меняется за пять лет. Кто-то [в тюрьме] сидит, смотрит в потолок, кто-то чифирит. Есть люди, которые развиваются. Это единицы, но они есть. Я тоже из таких.
Я ни одного дня в тюрьме не потерял, мне ни одного дня не было скучно. Об этих пяти годах я не жалею.
Раньше я был более агрессивный, жесткий. Говорят, сейчас я резкий — это вы меня раньше не видели. Я себя не считаю идеальным, я постоянно работаю над собой. Этот процесс не прекращался и в тюрьме.
Все друзья боялись, что тюрьма меня изменит, ожесточит. И, пообщавшись со мной, они сказали: он не изменился.