Как и познеровское интервью, последний привет от замечательного мастера слова и непревзойденного бунтаря и рыцаря "русского мира". Мастер Каморки
В издательстве Individuum вышла посмертная книга воспоминаний Эдуарда Лимонова «Старик путешествует». Редактор «Горького» Эдуард Лукоянов — о том, почему этот травелог можно читать как ключ к позднему творчеству и политической активности лидера запрещенной Национал-большевистской партии.
Ален де Бенуа как-то заметил: «На первое место Юнгер выдвигает пример предсмертного состояния. Ярость, но никакой ненависти. Солдат, находящийся по другую линию фронта, не есть воплощение зла, но просто фигура, к которой чувствуешь неприязнь в настоящий момент».
Замените в этой фразе Эрнста Юнгера на Эдуарда Лимонова, и вы получите примерное представление о посмертной книге вождя нацболов. «Старик путешествует» — это и в самом деле проза солдата, чувствующего близость гибели, пусть в его руках и нет оружия, а враг практически невидим и проявляет себя в едва различимых мелочах: в джинсах бестолкового московского обывателя, куда-то спешащего на морозе, в хамстве молодой парижской официантки, буржуа с собаками, читающий газету у Колизея. И над всем этим — то самое предсмертное состояние, но уже не ведущее в бой, а заставляющее напоследок замереть и в последний раз оценить потери сторон. Оценить скупо и не без бухгалтерской тоски:
«Он догадывался, чем он болен, без всяких докторов, чувствовал и имел ощущение, что у него нет дел на этой земле, все дела переделаны. Вот он и сидел, равнодушный, время от времени взглядывая в край окна, он его обнажил, чтобы наблюдать процесс рассвета».
В лимоновской танатологии смерть всегда была не избавлением от житейских мук и тем более не карой за первородный грех, а решительным шагом в бездну, который надо сделать каждому. «Бессмертие — это вульгарно», — брезгливо бросил Эдуард Вениаминович в наконец опубликованном недавно интервью Владимиру Познеру.
Однако и смерть, не героическая, не мученическая, столько раз воспетая Лимоновым, а самая заурядная и закономерная, ему претит. Поэтому на страницах «Старика» он и отправляется в свой последний боевой гран-тур. И сразу в двух пространствах — в реальности и в памяти.
Люди знающие говорят, что перед смертью человека тянет в места, где ему было хорошо. Лимонову было хорошо там, где льются кровь и пот, где мужчины обстреливают трофейные пулеметы, а женщины ходят с выкидными ножами, где бушуют экзотические лихорадки и лечатся пилюлями, сжигающими гортань. Из таких пространств и складывается карта его последнего путешествия: рабочий поселок детства и юности, Карабах, Абхазия, бунтующий Париж желтых жилетов, степь, где обед из жареных лисиц и сурков — привычное дело. И — как противовес — вид из окна на прилизанный центр Москвы, толпы буржуа, пришедших «на Лимонова», туристы, испоганившие Коктебель. Без этого противовеса он не может — ему нужны враги, в которых следует немедленно швырнуть лимонку.
В этот раз в качестве оружия он выбирает осколочные гранаты — из них и составлена книга, разбитая на сверхмалые фрагменты, условно разбитые на тематические и географические блоки. Малой форме соответствует и телеграфный стиль, напоминающий о том, что Лимонов не только мастер провокаций и политический радикал, но и в набоковском смысле блистательный писатель, способный несколькими росчерками детально воссоздать пейзаж, ситуацию, чье-то лицо. Это свое умение он прекрасно осознает и сам же им заслуженно упивается:
«Для описания знакомств лучше всего подходит крупный план, взгляд на носы, поры, порезы и бородавки. Недаром же крупными планами побеждали великие живописцы других живописцев».
Это постоянное фотоувеличение и служит основным художественным инструментом фрагментарного письма. И, возможно, лучший способ читать эту книгу в случайном порядке — как она изначально задумывалась автором — получать по несколько страниц плотной, как гематоген, прозы, закрывать ее, откладывать на время, затем вновь возвращаться к ней. Так и следует читать дневники умерших ненасильственной смертью.
Но Лимонов не был бы Лимоновым, если бы вся его книга сводилась к пусть и удачным, но исключительно формальным бытописаниям богемной и военной жизни. Лично нас больше всего в этой книге, как и во всех трудах Эдуарда Вениаминовича, подкупает его издевательски мнимая непоследовательность. Вот он говорит армянину в Карабахе: «Земля и города на ней принадлежат тем, кто их захватил. Тем, кто их захватил, следовательно, они были нужнее, чем тем, кто их оставил».
А через несколько десятков страниц уже хвастается перед европейскими журналистами, спросившими о его участии в югославской войне: «Я горжусь тем, что выступал тогда за страдающую сторону. 27 стран выступили против Сербии, а я был за Сербию. Горжусь».
Можно сказать, что весь нерв книги держится на бесконечных самоповторах и самоопровержениях. Неизменно в Лимонове лишь отвращение ко всему, что он называет буржуазным. Признаком буржуазного для него, как обычно, служат полнота тела («те, кто с животом, — буржуи, предатели, немцам помогали»), туризм вместо путешествий, да просто все, что не соответствует его одновременно близорукому и остро заточенному взгляду на мир. При этом сам Эдуард Вениаминович порой далек от многократно воспетой им аскезы: при случае он не откажется от хорошего коньяка, отметит отвратность поданного на фуршете сыра, полюбуется кровью матадора на арене.
Эта постоянная раздвоенность всегда и раздражала неравнодушных граждан (хоть либеральную оппозицию, хоть охранителей) во всем, что делал Лимонов — от книг и газетных колонок до нацбольского движения. Проще всего списать такую оптику на постмодернистскую всеядность и амбивалентность. Чаще так и образуются смысловые тупики в разговорах о лимоновском наследии. Да, нацболы в свое время скрестили серп и молот со свастикой. Да, сам вождь НБП говорил о себе как о «левом с вкраплениями правого или правом с вкраплениями левого». И, как мы уже указали, не изменяет он себе и в этой книге.
Но что если попробовать взглянуть на мироощущение Лимонова не через удобную оптику состояния постмодерна, в котором мы обитаем, а через другую, не столь очевидную и, вероятно, более справедливую. Нам бы хотелось оценить как минимум его публицистику с позиции авангарда — то есть полной противоположности постмодернизма.
Для подлинных авангардистов была крайне важной идея разворота зрения. Художники, работая над картинами, время от времени разворачивали их на девяносто градусов, ту же самую операцию регулярно проводил со своим киноглазом Дзига Вертов. Не так ли стоит хотя бы попробовать читать и Лимонова? Раз за разом он берет социальные и политические конструкты, различные идеологии и моральные авторитеты и затем проверят их на устойчивость перед тем самым авангардистским переворотом. Любовь, дружба, патриотизм — все это и волнует его, и вызывает в нем сомнения, а коммунист Пикассо и фашист Муссолини для него две равнозначные фигуры одного большого авангардистского проекта. С этими именами связаны две небольшие, но крайне важные сцены книги.
В одной из них Лимонов отправляется в парижский музей Пикассо и с негодованием обнаруживает, что он «оказался современной ****** (ерундой)». Некогда новаторские, картины и скульптуры теперь помещены в рамку буржуазного contemporary art, налюбовавшись на который наш путешествующий старик сбегает в ближайший ресторан похуже и грязнее, будто надеясь избавиться от неприятного чувства стерильности.
Зеркальное отражение этой сцены мы наблюдаем в эпизоде на вилле Муссолини. Первым делом наблюдательный Лимонов отмечает: ничто не указывает на то, что здесь жил отец фашизма, зато на газоне вальяжно отдыхает бездомный. Ситуация с музеем Пикассо выворачивается наизнанку — на этот раз Эдуард Вениаминович с трудом сдерживается, чтобы не прогнать из священного места оскверняющего его субъекта.
Может показаться, что один и тот же человек в одной и той же ситуации повел себя совершенно по-разному, то есть непоследовательно. Однако это вовсе не так. На самом деле Лимонов последователен до ужаса, просто это последовательность человека, воспринимающего реальность по модусу, а не полюсам. Музей Пикассо плох своей чистотой, вилла Муссолини — своей грязью. И Пикассо, и Муссолини в глазах нацбола равны и заслуживают должного с собой обращения.
В этом нам видится ключ к пониманию позднего Лимонова — Лимонова, зауважавшего Путина за крепкую руку, Лимонова колонок в лоялистской «Известке», Лимонова, агитирующего за раздел Украины, Лимонова, признающего Карабах за победившими армянами, а Косово — за проигравшими сербами. Он не противоречив и не парадоксален, он, наоборот, дьявольски рациональный писатель и политик, для которого конечная цель не так важна, как средства ее достижения, а каждое новое поражение, если так надо, оборачивается хотя бы риторической, но победой. Даже если это поражение — собственная смерть, которая вышла не такой, как хотелось.
Разумеется, это крайне непонятная и неудобная позиция для подавляющего большинства. Наиболее прозорливые и умные из либералов и демократов заметили эту неудобность еще на рассвете НБП, задолго до того, как Лимонов якобы сбрендил, поддержав правящий режим на волне Крыма и Донбасса.
«Зачем мне этот мир, где всерьез обсуждают Эдичку Лимонова?» — в далеком 1995 году риторически спрашивала Ольга Александровна Седакова.
Пожалуй, сам Лимонов всю жизнь вновь и вновь писал эту же фразу с одной лишь поправкой: она обрывалась знаком вопроса сразу же после слова «мир». И, в отличие от иных своих соперников, часто находил ответ, а порой даже множество ответов.
И здесь нам следовало бы поставить точку в рецензии, обернувшейся запоздалым и несколько приторным некрологом, но не можем удержаться от ценного совета, который хочется дать всем нашим читателям.
Проходя между часом дня и тремя по Мэдисон-авеню, там где ее пересекает 55-я улица, не поленитесь, задерните голову и взгляните вверх — на немытые окна черного здания отеля «Винслоу».
Источник